О Гумилеве много сказано за последние 20-30 лет, когда он был возвращен в русскую литературу. Его представляли забытым гением, жертвой большевиков, сияющим рыцарем Белого движения, охотником и конквистадором русской лирики и т. д. и т. п. Впоследствии был написан рад биографических книг, научных работ, защищено немало диссертаций, издано множество книг, его творчество даже вошло в школьную программу, что сделало его Классиком-классиком и всё же... он так и остался тем, кого Ахматова назвала: «поэт еще не прочитанный». Как и предсказывала Ахматова, в нём видят озеро Чад и жирафа, и «прочую маскарадную рухлядь».

Гумилёв был наследником Лермонтова и Тютчева, умевшим видеть скрытое величие обыденного; приблизить и сделать близкими дальние миры — и не только те, что скрыты за морями-океанами, но ещё более те, что созданы воображением Гомера и Гёте, Челлини и Андрея Рублёва. Он создавал и создал нового читателя, который войдёт в литературу спустя не одного десятилетие после его гибели. Он учил поэзии как ремеслу, не уставая очаровывать и очаровываться ее тайной.

Гумилёв стоит у истоков теории стихотворных переводов, которая требует максимальной близости к оригиналу, сохранению фонетического и ритмического рисунка первоисточника. Вместе с К. Чуковским он формирует школу перевода ХХ века.

Гумилёв был философом и визионером, способным погрузиться в далекое прошлое и ускользающее будущее; ему была ясна иррациональная логика сна, грёзы и прозрения. И он умел говорить на этом языке.

Одним словом, Жираф, изысканный и африканский, прославивший Гумилёва, обманул и нас, и плачущую собеседницу тонкими руками обнявшую колени...

Судьба Георгия Иванова — типичная и страшная судьба русского эмигранта первой волны. Рига — Берлин — Париж — тоска «без конца и без края»... И где бы ни был — вечный мотив невозможного возвращения и невозможного же расставания с Отечеством, потому что в сумятице дней, в кружении вопросов без ответа и «портретов без сходства», в реках строк — то, без чего ни дышать, ни быть невозможно: русский язык. Единственный, мучительный, не лгущий, победительно прекрасный, в себе сохранивший покинутое, отнятое, утраченное, изгнавшее.

До 1921 года поэзия была частью его жизни. Жизни, в которой были «Цех поэтов», Гумилёв, Кузмин, Адамович, «Бродячая собака», каменные львы петербуржских мостов, поэтические сборники, «бессонные споры» и даже катастрофа революции и попытки сотрудничества с новой властью. После эмиграции поэзия стала жизнью. Только в ней и жили те и то, что было настоящим, что было им. Вероятно, именно поэтому там его поэтический дар расцвёл. «Первый поэт эмиграции» и даже «единственный поэт эмиграции» - так называли его современники, говорившие с ним на одном языке.

Георгий Иванов автор одного из первых романов о ХХ веке, в котором описана бесславная кончина «человека чувствующего» - «Распад атома». Текст, в котором мерзость телесного мира слита с бессильной нежностью разучившегося любить мещанина; текст, в котором Достоевский, Мопассан, Блок и Золя куражатся в жутком танце наркотического сна; текст, в котором автор прощается с Человеком и приветствует «мировое безобразие».

Георгий Иванов стал одним из первых мемуаристом последних дней Империи. Его обвиняли в предвзятости, лживости, неточности, etc. Насколько были правы обвинители? Лгал ли он сознательно?.. В любом случае его «Китайские тени» и «Петербургские зимы» сохранили осколки былого, став частью едва ли обозримого витража исчезнувшей эпохи.

Имя Михаила Александровича Зенкевича скрыто для многих любителей поэзии не только толщей лет, не только сияющими именами его собратьев по акмеизму, но и долгим поэтическим молчанием, последовавшим за расстрелом Гумилёва. Мемуарная проза, нечастые поэтические сборники, стихи «в стол» и огромная переводческая деятельность. Зенкевич познакомил советского читателя с творчеством американских поэтов, найдя в них им утраченные «дикие» миры.

Зенкевич — певец плоти, зачарованный варварской красотою кровавой схватки, безжалостностью палача, торжеством разрушительных страстей. Его язык так далёк от символических туманов, что кажется невероятным, что он жил в то же время, что и Блок, Белый.

Но — он плоть от плоти «отца символизма» - Бодлера, чьё творчество было источником его вдохновения. А ещё - наука. Кипящее желание проникнуть в глубины прошлого — гигантского и грозного, еще не опошленного присутствием в нём человека.

Поэт-учёный. Поэт-переводчик. Поэт- богоборец. Михаил Зенкевич.